Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Подите ж с Богом. (Все отходят.) А я уж знаю, что делать. Где гнев, тут и милость.
Старик погневается да простит и за неволю. А мы свое
возьмем.
— Благодарим, — отвечал
старик,
взял стакан, но отказался от сахара, указав на оставшийся обгрызенный им комок. — Где же с работниками вести дело? — сказал он. — Раззор один. Вот хоть бы Свияжсков. Мы знаем, какая земля — мак, а тоже не больно хвалятся урожаем. Всё недосмотр!
Княгиня подошла к мужу, поцеловала его и хотела итти; но он удержал ее, обнял и нежно, как молодой влюбленный, несколько раз, улыбаясь, поцеловал ее.
Старики, очевидно, спутались на минутку и не знали хорошенько, они ли опять влюблены или только дочь их. Когда князь с княгиней вышли, Левин подошел к своей невесте и
взял ее за руку. Он теперь овладел собой и мог говорить, и ему многое нужно было сказать ей. Но он сказал совсем не то, что нужно было.
Левин
Взял косу и стал примериваться. Кончившие свои ряды, потные и веселые косцы выходили один зa другим на дорогу и, посмеиваясь, здоровались с барином. Они все глядели на него, но никто ничего не говорил до тех пор, пока вышедший на дорогу высокий
старик со сморщенным и безбородым лицом, в овчинной куртке, не обратился к нему.
— Что, батюшка, сошники-то я приказывал
взять, принес, что ли? — спросил большой ростом, здоровенный малый, очевидно сын
старика.
— Чтобы отдать тебе мертвых душ? Да за такую выдумку я их тебе с землей, с жильем!
Возьми себе все кладбище! Ха, ха, ха, ха! Старик-то,
старик! Ха, ха, ха, ха! В каких дураках! Ха, ха, ха, ха!
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный
старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему,
возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
— Ба, ба, ба, ба! — сказал
старик. — Теперь понимаю: ты, видно, в Марью Ивановну влюблен. О, дело другое! Бедный малый! Но все же я никак не могу дать тебе роту солдат и полсотни казаков. Эта экспедиция была бы неблагоразумна; я не могу
взять ее на свою ответственность.
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов
взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял
старика на свои плечи, а Юлай
взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
— Отпусти человека, — сказал рабочему
старик в нагольном полушубке. — Вы, господин, идите, что вам тут? — равнодушно предложил он Самгину,
взяв рабочего за руки. — Оставь, Миша, видишь — испугался человек…
Оса гудела, летая над столом,
старик, следя за нею, дождался, когда она приклеилась лапками к чайной ложке, испачканной вареньем,
взял ложку и обварил осу кипятком из-под крана самовара.
Старики беспокоили. Самгин пошел в кабинет,
взял на ощупь книгу, воротился, лег. Оказалось, он ошибся, книга — не Пушкин, а «История Наполеона». Он стал рассматривать рисунки Ораса Берне, но перед глазами стояли, ругаясь, два
старика.
— Садитесь, сядем рядом, сюда! — пригласила она и,
взяв его за руку, усадила рядом с собой, шаловливо завесив его салфеткой, как делают с детьми и
стариками.
Затем
взять испуганного и убитого
старика и перевезти в Петербург — прямо на мою квартиру.
Меня даже зло
взяло. Я не знал, как быть. «Надо послать к одному
старику, — посоветовали мне, — он, бывало, принашивал меха в лавки, да вот что-то не видать…» — «Нет, не извольте посылать», — сказал другой. «Отчего же, если у него есть? я пошлю». — «Нет, он теперь употребляет…» — «Что употребляет?» — «Да, вино-с. Дрянной старичишка! А нынче и отемнел совсем». — «Отемнел?» — повторил я. «Ослеп», — добавил он.
В бумаге заключалось согласие горочью принять письмо. Только было, на вопрос адмирала, я разинул рот отвечать, как губернатор
взял другую бумагу, таким же порядком прочел ее; тот же
старик, секретарь,
взял и передал ее, с теми же церемониями, Кичибе. В этой второй бумаге сказано было, что «письмо будет принято, но что скорого ответа на него быть не может».
Старику повторили, что мы не даром хотим
взять провизию, а вот за такие-то вещи.
— У меня вон они 12 душ, — продолжал
старик, указывая на двух женщин, которые с сбившимися платками, потные, подоткнувшись, с голыми, до половины испачканными навозной жижей икрами стояли с вилами на уступе невычищенного еще навоза. — Что ни месяц, то купи 6 пудов, а где их
взять?
— Ну, вот таким манером, братец ты мой, узналось дело.
Взяла матушка лепешку эту самую, «иду, — говорит, — к уряднику». Батюшка у меня
старик правильный. «Погоди, — говорит, — старуха, бабенка — робенок вовсе, сама не знала, что делала, пожалеть надо. Она, може, опамятуется». Куды тебе, не приняла слов никаких. «Пока мы ее держать будем, она, — говорит, — нас, как тараканов, изведет». Убралась, братец ты мой, к уряднику. Тот сейчас взбулгачился к нам… Сейчас понятых.
Фабричный, отпив из бутылки, подал ее жене. Жена
взяла бутылку и, смеясь и покачивая головой, приложила ее тоже ко рту. Заметив на себе взгляд Нехлюдова и
старика, фабричный обратился к ним...
— Конечно, поправится, черт их всех
возьми! — крикнул «Моисей», стуча кулаком по столу. — Разве
старик чета вот этой дряни… Вон ходят… Ха-ха!.. Дураки!.. Василий Бахарев пальцем поведет только, так у него из всех щелей золото полезет. Вот только весны дождаться, мы вместе махнем со
стариком на прииски и все дело поправим Понял?
— Нет, голубчик, нам,
старикам, видно, не сварить каши с молодыми… В разные стороны мы смотрим, хоть и едим один хлеб. Не
возьму я у Привалова денег, если бы даже он и предложил мне их…
— Нет, не надо, благодарю. Вот этот хлебец
возьму с собой, коли дадите, — сказал Алеша и,
взяв трехкопеечную французскую булку, положил ее в карман подрясника. — А коньяку и вам бы не пить, — опасливо посоветовал он, вглядываясь в лицо
старика.
— Э, черт
возьми,
старика, старушонку… Убили, что ли, кого?
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, и тотчас к нему побежит. А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого
старика, избил, так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить… Вот ведь мы какими характерами одарены — только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
Дерсу
взял топор и пошел за дровами,
старик таза начал резать хвою для подстилки, а я принялся раскладывать костер.
Отдохнув немного,
старик попрощался с нами,
взял свою палку и пошел дальше.
Он хотел идти назад и искать свою трубку, но я советовал ему подождать, в надежде, что люди, идущие сзади, найдут его трубку и принесут с собой. Мы простояли 20 минут.
Старику, видимо, очень хотелось курить. Наконец он не выдержал,
взял ружье и сказал...
Сердце
старика закипело, слезы навернулись на глаза, и он дрожащим голосом произнес только: «Ваше высокоблагородие!., сделайте такую божескую милость!..» Минский взглянул на него быстро, вспыхнул,
взял его за руку, повел в кабинет и запер за собою дверь.
— Accidénti! — пробормотал
старик, — va ben, vaben! [Черт
возьми!.. ладно уж, ладно! (ит.)] — и отдал наши виды, не записывая.
Старик Бушо не любил меня и считал пустым шалуном за то, что я дурно приготовлял уроки, он часто говаривал: «Из вас ничего не выйдет», но когда заметил мою симпатию к его идеям régicides, [цареубийственным (фр.).] он сменил гнев на милость, прощал ошибки и рассказывал эпизоды 93 года и как он уехал из Франции, когда «развратные и плуты»
взяли верх. Он с тою же важностию, не улыбаясь, оканчивал урок, но уже снисходительно говорил...
Дубельт подошел к
старику,
взял просьбу и сказал...
— Что за мерзость, — закричал граф, — вы позорите ваши медали! — И, полный благородного негодования, он прошел мимо, не
взяв его просьбы.
Старик тихо поднялся, его стеклянный взгляд выражал ужас и помешательство, нижняя губа дрожала, он что-то лепетал.
К полудню приехали становой и писарь, с ними явился и наш сельский священник, горький пьяница и старый
старик. Они освидетельствовали тело,
взяли допросы и сели в зале писать. Поп, ничего не писавший и ничего не читавший, надел на нос большие серебряные очки и сидел молча, вздыхая, зевая и крестя рот, потом вдруг обратился к старосте и, сделавши движение, как будто нестерпимо болит поясница, спросил его...
Покуда они разговаривали, между
стариками завязался вопрос о приданом. Калерия Степановна находилась в большом затруднении. У Милочки даже белья сносного не было, да и подвенечное платье сшить было не на что. А платье нужно шелковое, дорогое — самое простое приличие этого требует. Она не раз намекала Валентину Осиповичу, что бывают случаи, когда женихи и т. д., но жених никаких намеков решительно не понимал. Наконец
старики Бурмакины
взяли на себя объясниться с ним.
Опасаясь лишения прав и перехода имения в другую линию,
старик призвал известного ему шляхтича и,
взяв с нет соответствующее обещание, сделал завещание в его пользу.
Михей Зотыч
взял старика за плечо, повернул и толкнул в шею.
— Совсем несчастный! Чуть-чуть бы по-другому судьба сложилась, и он бы другой был. Такие люди не умеют гнуться, а прямо ломаются. Тогда много греха на душу
взял старик Михей Зотыч, когда насильно женил его на Серафиме. Прежде-то всегда так делали, а по нынешним временам говорят, что свои глаза есть. Михей-то Зотыч думал лучше сделать, чтобы Галактион не сделал так, как брат Емельян, а оно вон что вышло.
Скитники на брезгу уже ехали дальше. Свои лесные сани они оставили у доброхота Василия, а у него взамен
взяли обыкновенные пошевни, с отводами и подкованными полозьями. Теперь уж на раскатах экипаж не валился набок, и
старики переглядывались. Надо полагать, он отстал. Побился-побился и бросил. Впрочем, теперь другие интересы и картины захватывали их. По дороге то и дело попадались пешеходы, истомленные, худые, оборванные, с отупевшим от истомы взглядом. Это брели из голодавших деревень в Кукарский завод.
— Да вы первый. Вот
возьмите хотя ваше хлебное дело: ведь оно, говоря откровенно, ушло от вас. Вы упустили удобный момент, и какой-нибудь
старик Колобов отбил целый хлебный рынок. Теперь другие потянутся за ним, а Заполье будет падать, то есть ваша хлебная торговля. А все отчего? Колобов высмотрел центральное место для рынка и воспользовался этим. Постройте вы крупчатные мельницы раньше его, и ему бы ничего не поделать… да. Упущен был момент.
Мышников теперь даже старался не показываться на публике и с горя проводил все время у Прасковьи Ивановны. Он за последние годы сильно растолстел и тянул вместе с ней мадеру. За бутылкой вина он каждый день обсуждал вопрос, откуда Галактион мог
взять деньги. Все богатые люди наперечет. Стабровский выучен и не даст, а больше не у кого. Не припрятал ли
старик Луковников? Да нет, — не такой человек.
— Я ходил к нему, к хохлу, и говорил с ним. Как, говорю, вам не совестно тому подобными делами заниматься? А он смеется и говорит: «Подождите, вот мы свою газету откроем и прижимать вас будем, толстосумов». Это как, по-вашему? А потом он совсем обошел
стариков,
взял доверенность от Анфусы Гавриловны и хочет в гласные баллотироваться, значит, в думу. Настоящий яд…
«А денег я тебе все-таки не дам, — думал
старик. — Сам наживай — не маленький!.. Помру, вам же все достанется. Ох, миленькие, с собой ничего не
возьму!»
Когда состоялось решение посадить неизвестного человека в темную, он молча поднялся, молча
взял старика за ворот и молча повел его на крыльцо.
Вот с отцом у Галактиона вышел с первого раза крупный разговор.
Старик стоял за место для будущей мельницы на Шеинской курье, где его
взяли тогда суслонские мужики, а Галактион хотел непременно ставить мельницу в так называемом Прорыве, выше Шеинской курьи версты на три, где Ключевая точно была сдавлена каменными утесами.
Старик шел не торопясь. Он читал вывески, пока не нашел то, что ему нужно. На большом каменном доме он нашел громадную синюю вывеску, гласившую большими золотыми буквами: «Хлебная торговля Т.С.Луковникова». Это и было ему нужно. В лавке дремал благообразный старый приказчик. Подняв голову, когда вошел странник, он машинально
взял из деревянной чашки на прилавке копеечку и, подавая, сказал...
— Отпустить его, чего
взять со
старика? — заметил кто-то в толпе. — Много ли он и наживет? Еле душа держится…
— Законы? Это значит — обычаи, — веселее и охотнее говорил
старик, поблескивая умными, колючими глазами. — Живут люди, живут и согласятся: вот этак — лучше всего, это мы и
возьмем себе за обычай, поставим правилом, законом! Примерно: ребятишки, собираясь играть, уговариваются, как игру вести, в каком порядке. Ну, вот уговор этот и есть — закон!
Старик крепко
взял меня за плечо и повел по двору к воротам; мне хотелось плакать от страха пред ним, но он шагал так широко и быстро, что я не успел заплакать, как уже очутился на улице, а он, остановясь в калитке, погрозил мне пальцем и сказал...
— Куда ей деваться? — уверенно отвечал
старик. — Только вот взять-то ее умеючи надо… К рукам она, свинья эта самая. На счастливого, одно слово…